Я не застал своего деда по отцу: он умер за год до моего рождения. Дед Станислав всегда был для меня лишь портретом на декоративной тарелке, висевшей в бабушкиной комнате. Ни я, ни кто-либо другой из нашей семьи особо не интересовался ни его жизнью, ни судьбами других умерших родственников. Зачем? Что было, то прошло. Кроме того, ну что интересного можно узнать о предках, которые не были ни аристократами, ни полководцами, ни первооткрывателями? Обычные крестьяне, из года в год пахавшие землю, они рождались, взрослели, женились, сами рожали детей, а потом умирали. Так повторялось веками.
До войны 2014 года меня особо не привлекало изучение прошлого. Но когда привычный мир пошатнулся, интерес к закономерному ходу истории по неким невидимым спиралям взял надо мною верх. Кроме того, после начала войны я стал больше путешествовать по Украине и был поражен тем, насколько все в ней пропитано историей.
Вот как вышло, что однажды я решил написать небольшой рассказик об истории собственного рода и подарить его на день рождения отцу. Как-то между прочим он поведал мне, что прадеда Михаила, происходившего из села Ходоровка Новоград-Волынского района Житомирской области, в 1930-х годах раскулачили и выслали с семьей на Донбасс. А деда Станислава вместе с женой — полячкой Розалией Зелинской в это время арестовал НКВД, но по какой-то причине через три месяца отпустил. Взяв эту историю за основу, я начал рыскать по интернету в поисках материала и неожиданно набрел на 27-томный сборник “Реабілітовані історією”, в котором не только анализировались массовые репрессии сталинского режима против украинцев, но и публиковались списки пострадавших. Я едва не задохнулся, когда встретил в этих списках фамилию деда. “Синяк Станислав Михайлович 1915 года рождения, арестован 1 января 1935 года по ст. 54-10 Уголовного кодекса УССР “Антисоветская пропаганда и агитация”. Дело прекращено Мархлевским РО НКВД УССР 11 марта 1935 года”.
Жизнь человека, который должен был стать мне очень близким, вдруг вынырнула передо мной из небытия, и мне захотелось узнать о ней больше. Так начался сбор материалов для будущей книги об истории моей семьи.
Пройти по краю. В 1935 году следователь Шульман едва не уничтожил Станислава Синяка, а вместе с ним все последующие поколения его семьи
Страсть исследователя
В поисках мне очень помогло одно событие: открытие архивов Службы безопасности Украины. Я написал запрос в Главный архив СБУ, и вскоре мне позвонили из его Житомирского отделения. “На вашего деда у нас есть только дело 1944 года, а дело 1935-го передано в обычный архив Житомирской области”, — по-военному четко отрапортовал женский голос.
Никто из моих родственников даже не подозревал о том, что в 1944-м дед был под следствием. Когда я спросил у позвонившей мне женщины, нет ли здесь ошибки, она усмехнулась и в нескольких предложениях изложила краткую историю жизни моего деда с датами: “У нас часто бывает так, что близкие родственники понятия не имеют, что их предки когда-то сидели. Приезжайте, сможете ознакомиться с делом и скопировать все, что захотите. Бесплатно”.
В этот момент мой праздный интерес к истории собственной семьи превратился в жгучую страсть настоящего исследователя. Я не мог дождаться, когда придет ответ от той или иной организации, несколько раз ездил в Житомир, буквально засыпал областной архив всевозможными запросами. В конце концов там меня уже стали узнавать по голосу в телефонной трубке. Так началась “генеалогическая эпопея”.
Должен сказать, что Житомирский областной архив меня разочаровал. Искать информацию о предках в церковно-приходских книгах 100- и 200-летней давности оказалось крайне неблагодарным делом. Почерк у дьяков, как правило, был плохим, чернила за много лет выгорели, имена и фамилии писались с ошибками, из-за чего разобрать что-либо было очень трудно, а сотрудники архива не особо спешили помочь. Рассчитывать на них можно было, только когда запрос удавалось сформировать максимально точно и ответ на него требовал минимальных усилий. К примеру, на вопрос: “Действительно ли моя бабушка была крещена в костеле села Черницкая Слободка Новоград-Волынского прихода 14 октября 1916 года по новому стилю?” вполне можно было получить позитивную резолюцию, даже со скан-копией соответствующей записи в церковно-приходской книге. Но когда для ответа на запрос требовалось пролистать книги за год или два, архив его попросту игнорировал. Я пытался заинтересовать материально кого-нибудь из архивариусов, но все наотрез отказывались.
Правда, именно сотрудники Житомирского архива бесплатно отсканировали и прислали мне копию уголовного дела моего деда 1935 года. Вот как случилось, что с дедом Станиславом я познакомился в Новоград-Волынской тюрьме.
Хорошо сохранился. Паспорт деда конфисковали в 1944-м, подшили к уголовному делу и хранили все эти годы
Ангел-хранитель по фамилии Крупко
“…Ну, здравствуй, дед. Вот и свиделись… Никогда не думал, что эта встреча будет такой. Вот ты сидишь перед следователем за вылинялым столом, глядя как затравленный зверь сквозь зарешеченное окно камеры. Тебе двадцать, вдвое меньше, чем мне сейчас. Ты крепкий, красивый, высокий. Но ты не понимаешь, чего хочет от тебя следователь по фамилии Шульман, и от этого чувствуешь себя как на иголках. Время от времени заглядывая в его холодные и безжалостные, как дула наганов, глаза, ты видишь, как оттуда на тебя смотрит смерть. Шульман — приезжий, он плохо понимает украинский и делает ошибки в названиях местных населенных пунктов. Когда ты говоришь, что закончил Курненскую семилетнюю школу, Шульман пишет в протоколе “Корнетскую”. Бросая на тебя пренебрежительные, враждебные взгляды, он заполняет “Анкету обвиняемого”.
Анкета стандартная: “Синяк Станислав Михайлович, 1915 г. р., родился и проживает в с. Ходоровка Мархлевского района. Профессия — учетчик Моторно-технической станции. Социальное положение — середняк. Гражданство и национальность — УССР, украинец. Категория воинского учета — не подлежит по возрасту. Имущество — корова. С1929 по 1930 г. состоял членом ВЛКСМ. Исключили за неплатеж членских взносов”.
Шульману важно показать близость деда к отцу, на которого из-за отказа вступать в колхоз навесили ярлык кулака-единоличника, хоть он никогда не использовал наемный труд и по тогдашним правилам мог считаться максимум середняком. Но дед не замечает подвоха и спокойно перечисляет членов семьи, указывая, сколько кому лет: “Отец Михаил Иванович — 55 лет, мать Мария — 40 лет, брат Петро — 27 лет, брат Мартин — 22 года, брат Антон — 12 лет, брат Константин — 10 лет, сестра Антонина — 14 лет, сестра Надя — 8 лет, сестра Лида — 5 лет, сестра Маня — 3 года. Все взрослые — хлеборобы по профессии. Мать — домашняя хозяйка. Братья Петр и Мартин — поденные работники в Мархлевской МТС. Братья Антон и Константин, сестры Антонина и Надя — учатся в школе. Сестры Лида и Маня — дома”.
Узнав, что Станислава уволили с прошлой работы за прогул, следователь добавляет обвинение в саботаже. Чтобы доказать “антисоветскую агитацию”, Шульман вызывает троих свидетелей: соседа Синяков — Амвросия Патлатюка, главу сельсовета Степана Купчинского и колхозника Николая Цаль-Цалько.
Никто из моих родственников даже не подозревал о том, что в 1944 году дед был под следствием
Купчинский заявляет, что слышал, как Станислав Синяк говорил: “Скоро советской власти не будет и не будет колхозов, поэтому вступать в колхоз — это временно”. “Я слыхал, что Станислав говорил среди населения, что в колхозе нет жизни, а лучше жить индивидуально”, — добавляет к его показаниям Цаль-Цалько.”В разговоре с Синяком Станиславом, почему не идти в колхоз, так он считает, что ему в колхоз не нужно”, — утверждает Патлатюк, рассказав попутно о том, что дедова жена, Розалия Зелинская, в прошлом году ездила к родственникам в город Острог, который тогда находился на польской территории.
Для обвинения этого было достаточно. То, что Станислав Синяк категорически отрицал создание нелегального перехода в Польшу; что осталось неясным, кого и куда он переправлял или даже хотел переправить; что он упорно твердил: “Я никогда не высказывался против советской власти!”, значения уже не имело. И следователь Шульман, в спешке делая фактические и стилистические ошибки, продиктовал машинистке полностью лживое обвинительное заключение:”Синяк прекрасно знаком с техникой перехода на польскую сторону. Связан был с антисоветскими лицами, нелегально ушедшими за кордон. Поскольку Синяк изобличается в своей антисоветской деятельности, саботаже в работе МТС и переходе нелегально в Польшу, на основании изложенного и принимая ходатайство райисполкома, полагал бы: возбудить ходатайство перед особым совещанием НКВД о применении к Синяку Станиславу Михайловичу 1915 года рождения, по национальности украинцу, служащему, беспартийному — высылки с семьей на Беломорский канал”.
Вот так следователь Шульман едва не уничтожил моего деда, а вместе с ним и все последующие поколения нашей семьи. Люди не знают ангелов-хранителей. Но своего ангела мой дед должен был знать хорошо. Его фамилия Крупко.
Получив по неизвестной причине дело от Шульмана, Крупко повел его так, чтобы отпустить моего деда и бабушку. Деду было 20, ей — 18, и Крупко, конечно же, прекрасно знал, что эти еще, по сути, дети не собирались ни бежать в Польшу ни, тем более, организовывать “нелегальный канал переправы людей через границу”. Не выступали они и против советской власти, а если когда-либо и выразили недовольство жизнью в колхозе, то для этого были все основания. Где-где, а в НКВД хорошо знали, сколько горя принесла украинским крестьянам советская власть.
Крупко повторно вызвал свидетелей и добился, чтобы те отказались от своих предыдущих показаний. А допросы самого деда следователь повел так, что все обвинения пошли в адрес дедова отца, которого к тому времени уже выслали с семьей на Донбасс как “кулака и единоличника”. Вскоре Станислав и Розалия уже были на свободе.
Родом из еврады. Это одно из последних свидетельств о рождении, выданных Котельненским еврейским сельским советом в 1937 году
Меньше чем через год следователь Крупко поплатился за свою мягкость. В той же книге “Реабiлітовані історією” я нашел сообщение об оперуполномоченном Крупко Николае Афанасьевиче, родившемся в 1905 году в Запорожье. Его арестовали 30 декабря 1936 года по обвинению в контрреволюционной деятельности, приговорив в августе 1937-го к трем годам исправительно-трудовой колонии.
“Приспешник оккупантов”
Следующий период дедовой жизни удалось восстановить благодаря уникальному документу, принадлежащему моей тете, старшей дедовой дочери Люсе, — ее свидетельству о рождении. Официальный номерной бланк, выданный отделом актов гражданского состояния Народного комиссариата внутренних дел СССР в октябре 1937-го, напечатан на двух языках — идише и русском, а заполнен — на украинском. Заверен документ печатью Котельненского еврейского поселкового совета Житомирской области — сокращенно еврады.
Я опять погрузился в исследования и узнал о политике коренизации, которую СССР проводил в 1923–1935 годах. Многочисленные национальные меньшинства тогда получили полную свободу в обмен на признание советской власти. Благодаря этому неподалеку от Житомира появились единственные в СССР польский и немецкий национальные районы. Село Ходоровка относилось к польскому району, названному Мархлевским в честь революционера Юлиуша Мархлевского. Когда в 1927 году огромная Волынская губерния, занимавшая территорию пяти современных областей, превратилась в Волынскую округу, в ней насчитывалось 49 польских сельсоветов, а также 27 немецких, 9 еврейских, 4 чешских и 3 русских (остальные — абсолютное большинство — украинские).
Политику коренизации упразднили в 1935 году, поэтому можно предположить, что свидетельство о рождении моей тетки — одно из последних, выданных еврадой. В Котельне дед прожил несколько лет, потихоньку ускользнув с Донбасса и постепенно перетянув к себе всю семью отца. Почему поехал именно туда, мне помог узнать сайт www.victimsholodomor.org.ua, на котором собраны имена жертв Голодомора в 1932–1933 годах. В списке погибших есть три человека по фамилии Синяк. Двое из них происходят из села Жердели Андрушевского района Житомирской области, от которого до Котельни всего 36 км. Это Павел Синяк 1895 года рождения и, вероятно, его восьмилетняя дочь Зося. Вряд ли в те непростые времена мои предки рискнули бы бежать из ссылки “в никуда”, скорее всего, они отправились к родственникам.
Еще лет двадцать после смерти Михаила Синяка люди говорили: “Дойдешь до синякового креста, сворачивай направо”
Когда началась война, мой прадед Михаил со всеми своими детьми решил вернуться из Котельни в родную Ходоровку, видимо, рассчитывая, что немцы должны возвратить ему отобранные советской властью хату и землю. О том, как развивались события в военные годы, я узнал, изучив второе уголовное дело моего деда, которое в мае 1944 года на него завел Народный комиссариат госбезопасности (НКГБ), своеобразная политическая полиция СССР. Деда обвиняли по уже знакомой ему статье 54-10, а также по статье 54-1а УК УССР — измена Родине. Обе были подрасстрельными. “Измена” деда заключалась в том, что во время немецкой оккупации он работал секретарем сельской управы Ходоровки и был, по сути, вторым человеком в селе после старосты.
Из районной управы, точно так, как в советское время, спускали различные планы: по заготовкам хлеба, мяса, яиц. Так же, как при “советах”, за невыполнение этих планов грозили репрессиями и обвиняли в саботаже. Однажды районная управа потребовала от жителей Ходоровки собрать теплые вещи для немецкой армии, и селяне были вынуждены выполнить этот приказ, отправив в Новоград-Волынский целую подводу вещей. Потом районная управа приказала направить на работу в Германию 12 девушек. Но мой дед и ходоровский староста Владимир Давс сумели убедить немцев, что достаточно шестерых.
Тем не менее сам факт сотрудничества с официальной немецкой властью был налицо. Поэтому следователь по фамилии Зуев отправил деда в фильтрационный лагерь, откуда вчерашних “приспешников немецкой власти”, не совершивших тяжких преступлений, преимущественно посылали на фронт. Деду повезло: поскольку у него не было двух пальцев на левой руке (мальчишкой, рубя дрова, он случайно покалечил себе кисть), его направили на макеевскую шахту “Холодная Балка”, где он два года проработал бухгалтером.
Жернова и песок
Все дедовы братья по возвращении “советов” оказались в армии. Один из них, Константин, прошел партизанский отряд им. Чапаева и потом стал всемирно известным врачом-эпидемиологом. Другой брат, Мартин, в самом конце войны без сознания попал в плен, за что был лишен всех наград и званий и сослан на север, в город Печору Коми АССР. Написав электронное письмо в Печорский загс, я без труда нашел потомков Мартина, рассказавших мне множество историй о его жизни. Мартин Синяк всю жизнь проработал в тяжелейших условиях на северных стройках плотником и умер вскоре после своего 55-го дня рождения.
Еще два брата моего деда, Антон и Петр, погибли на войне. Об их судьбе мне поведали сайты www.pamyat-naroda.ru и www.obd-memorial.ru. Благодаря им я узнал, что Петр Синяк служил в стрелковом подразделении №1176 350-й Стрелковой дивизии 1-го Украинского фронта. После успешного форсирования Вислы представлен к медали “За боевые заслуги”. Вот что гласил приказ: “Наградить ездового комендантского взвода красноармейца Синяка Петра Михайловича за то, что он за время боев с 14.07 по 03.08.44 года в пути бережно относится к порученному ему имуществу и лошадям, несколько раз сохраняя их от налетов немецкой авиации и подвергая личную жизнь опасности”. Я также узнал, что Петр Синяк 18 июля 1945 года умер в польском городе Острув под Вроцлавом “от отравления спиртом”. По семейной легенде, спирт был то ли специально отравленным, то ли техническим — несколько бойцов после выпивки не проснулись.
Типичная история. Уголовное дело 1935 года возбудили по стандартному обвинению: антисоветская пропаганда и агитация
Антон Синяк погиб в уличных боях за город Лаубан (ныне — Любань, на территории Польши) в апреле 1945-го. Это была последняя немецкая победа во Второй мировой войне, которую упорно замалчивали советские историки. Сайт “Мемориал” указал точное место захоронения Антона, и вскоре я нашел на одном из польских сайтов фотографию антоновой могилы крупным планом. А фотографию могилы еще одного родственника по бабушкиной линии, бойца Первой польской советской армии, хорунжего Юзефа Зелинского, мне прислала администрация города Морынь, неподалеку от которого он похоронен. Сотрудница администрации Регина Прус, получив мой запрос, мгновенно разузнала, куда перенесли останки советских солдат, дозвонилась на кладбище и попросила кого-то из работников сфотографировать могилу хорунжего. Примерно через час после отправки электронного запроса фотография уже была у меня.
Немало деталей прошлого помогли восстановить старожилы нашей семьи, у которых я взял несколько обширных интервью. К примеру, моя тетя, дедова дочка Люся, вспомнила, как в декабре 1947 года, когда объявили о деноминации денег, брат моего деда Константин со слезами и проклятиями сжег в печке несколько пачек советских рублей, которые копил три года. А дедова младшая сестра Вера рассказала, что от хаты моего прадеда Михаила теперь не осталось и следа: переселенец пустил ее на дрова. Поначалу на месте “садыбы” оставался сад, посаженный Михаилом, но потом его вырубили, воду ручья, который тек неподалеку, отвели, и на месте хаты оказалось большое колхозное поле, которое теперь заросло густым лесом.
Я собственными глазами увидел этот лес, который до сих пор называют Синяковым, когда приехал в Ходоровку. Одна из сельских старожилов, 91-летняя Нина Кучинская, прекрасно помнящая моих деда и бабушку, очень много рассказала мне об их жизни во время войны. Ко всему прочему она оказалась сестрой одной из тех девушек, которых Ходоровская сельская управа отправила на работу в Германию. И она простила моего деда. “Я за сестру Гєню вашого Стаська не виную, бо знаю, що він не своєю волею її відправив у Німеччину, — сказала Нина Кучинская. — Хіба хотів? Мусив! Після війни Гєня повернулася живою-здоровою і вийшла заміж за хлопця, з яким спізналася на чужині. Й інші п’ятеро наших дівчат теж повернулися. Тому немає за Стаськом гріха…”
В Ходоровке я также узнал, что и хату моего прадеда, и его самого надолго пережил большой крест, который он, искусный плотник, сам выстрогал и установил на въезде в село. Никаких храмов в Ходоровке не было, поэтому и появлялись при дорогах кресты. Взглянув на них, люди могли перекреститься и сотворить молитву. Чтобы не путать священные символы, которых в селе могло быть несколько, каждый крест называли именем того, кто его установил. И еще лет двадцать после того, как Михаил Синяк покинул этот мир, люди говорили: “Дойдешь до синякового креста, сворачивай направо”.
Все человеческие достижения, как песок, просеиваются сквозь пальцы. От всего, что делали и строили мои далекие предки на протяжении веков, не осталось ровным счетом ничего. Только дети и добрая память. “Вам в Ходоровку? Дойдете до синякового креста, а там уже и недалеко…”